Незримый поединок [Повесть и рассказы] - Акпер Акперов

— Понятно, — нерешительно ответила Каспарова.

После ухода Каспаровой воспитатели долго беседовали. Выяснилось еще одно обстоятельство: Болдырева неграмотная.

У входа в цех, а также перед библиотекой и столовой, где обычно собиралось много народа, регулярно вывешивались свежие номера «Окна сатиры».

Болдырева поровнялась с карикатурами у входа в столовую, но не обратила на них внимания, только заметила, что женщины, стоящие здесь, подталкивают одна-другую, пересмеиваются. А развеселила женщин карикатура с таким наименованием: «Знакомлю вас с гражданкой Болдыревой». Рисунок изображал неряшливую женщину с большой миской в руке, протянутой к раздаточному окну. Под рисунком был текст: «Когда я ем, я глух и нем, а работать мне зачем?..»

Стоявшая среди других перед «Окном сатиры» высокая худощавая блондинка, явно сочувствуя Болдыревой, обратилась к ней:

— Как же вы такую глупость допустили?

— Какую это глупость? — ответила та вопросом на вопрос.

— Разве вы не читали, что там про вас написано?!

— Пусть ученые читают! Им грамота нужна.

— Что же вы думаете теперь делать? — не отступала женщина.

— Да что ты пристала ко мне, тебе-то что от меня надо?

Тонкие пальцы блондинки коснулись руки Болдыревой. Женщина сказала ей:

— Вы зря горячитесь, я вам только добра желаю, Здесь есть школа. Я там преподаю. Я хочу, чтобы вы научились грамоте. От этого вам никогда вреда не будет. Одна польза.

Болдырева не отвечала. Она упорно смотрела куда-то в одну точку. Потом сказала:

— Зачем мне в таком возрасте грамота, я и без нее проживу.

— А вы все же подумайте. Даже в таком возрасте не помешало бы вам прочесть своими глазами, что там написано о вас.

Разговор этот заставил Болдыреву задуматься, хотя она и пыталась остаться равнодушной. Но она почувствовала себя уставшей от вежливых, сочувственных слов, от разумно налаженной, размеренной жизни, в которую ее втягивали все, начиная от бригадира и кончая начальником. А теперь еще эта! Она покосилась на собеседницу. Захотелось побыть одной.

В общежитии швея Тамара, не соблюдая знаков препинания и старательно, медленно выговаривая слова, читала: «Отступил я два шага назад, винтовку снял, а она ноги мне обхватила и сапоги целует… После этого иду обратно, не оглядываюсь, в руках дрожание, ноги подгибаются, и дитё, склизкое, голое, из рук падает»…

На этом месте Тамара остановилась, следующий абзац начинался с трудного слова.

— Читай, читай. Лучше быть не может. Вот чудеса! А давно ли ты ни одной буквы не знала? — сказала вдруг Тамаре грузная женщина, туго подвязавшая поясницу грубым шерстяным платком с длинными кистями.

Хотя Болдырева и слушала очень внимательно чтение рассказа, она ничего толком в нем не поняла. Она больше думала о другом, о своем прошлом. Годами она не вспоминала о нем, а сейчас прошлое будто встало перед ее глазами. Она почему-то увидела себя четырехлетней девочкой, играющей в куклы в углу комнаты, в которую вбежала утром, когда все спали… И вдруг она обнаруживает, что в комнате кроме нее никого нет, а сестра и мать лежат на полу, зарубленные белым офицером. О том, что было потом, Болдырева не помнила.

— Да что это со мной? Что хотят они от меня? Будто всю жизнь мою всколыхнули…

— Девушки, на бригадное собрание! — раздался вдруг рядом чей-то голос.

Болдырева даже обрадовалась этим словам.

Став на место председательствующего, перед узкой высокой тумбочкой, бригадир Мария Каспарова сказала:

— Вот что, девушки. В нашу бригаду прибыла новенькая и, как видите, с первого же дня опозорила наш коллектив. Что же теперь будем делать?

Швеи молчали. Каспарова, ища поддержки, посмотрела на лейтенанта Гадимову и агитатора Ермолову, но и те молчали.

— Пускай ее начальство в другую колонию отправит, мы и без нее обойдемся, — ответил кто-то с места.

— Я уже просила. Пускай отправят. Я нигде не пропаду, — с вызовом ответила Болдырева.

На собрании сразу стало шумно.

— Нет, не так, — вмешалась Каспарова. Я вот что скажу: начальство определило ее в нашу бригаду ученицей, пусть у нас и учится. Никуда отправлять ее не будем. Людмиле самой нужно опомниться. И без того она всю свою молодость прокаталась. Пусть, наконец, подумает о себе.

— Может, разрешите раньше мне сказать пару слов? — поднялась пожилая швея Курочкина, одна из лучших работниц цеха, и, не дожидаясь ответа, продолжала: — В наше время слово «преступник» позорное клеймо для советского человека, хотя я и сама не смогла избежать этого позора. Как говорится, конь о четырех ногах и тот спотыкается. Справедливости ради нужно сказать, что встретили мы Людмилу просто нехорошо. Все мы должны помочь ей стать на ноги, освоить профессию, чтобы она могла честным трудом прокормить свою семью. Наверно, она еще и мать? Человек перед нами…

Болдырева, все время сидевшая неподвижно, вдруг вздрогнула и наклонила голову.

Гадимова и Ермолова переглянулись.

— Правильно говорит Курочкина. Помочь человеку надо, — раздались со всех сторон голоса.

Но были и другие:

— Какая она мать? Разве это женщина?

— Ей бы квартиру обчистить, профессия у нее такая. А вы тут говорите: без ремесла она…

Швеи встретили это замечание дружным смехом.

— Я только в порядке обмена мнениями, — нарушила смех Севиль Ибрагимовна. — Тут многое говорилось совершенно правильно. А о том, какая мать Болдырева, — продолжала Гадимова, пристально глядя на Людмилу, — нам с вами пока судить рано. Теперь, пожалуй, надо послушать Болдыреву. Что она сама о себе думает.

— А что я скажу? — оглядела всех Болдырева влажными, широко открытыми глазами и процедила сквозь зубы: — На работу, так на работу…

В цехе стоял монотонный мягкий гул, время от времени прерываемый резковатым постукиванием пуговичных и петельных машин.

Седая женщина в очках, аккуратно завязанных на переносице, строго посмотрев на Болдыреву, сказала:

— Если вы не думаете, учиться, то не отнимайте у меня времени. Я занята, у меня много учеников. Поменьше бегайте курить, от вас ужасно несет табаком, это неприлично для женщины.

Болдырева села за машину, включила моторчик, нажала на педаль. Из-под лапки пополз узкий длинный лоскуток с кривой строчкой.

— Я же говорила вам, что из этого ничего не получится, — сказала Болдырева. Потом, помолчав немного, встала. — Покурим маленько. — С этими словами она вышла из цеха.

Шли дни. Профессия швеи давалась Болдыревой туго. Тяжело было сидеть часами за машиной, сосредоточиваться, напрягать зрение, тренировать себя на ловкость, быстроту, подчиняться ритму труда большого рабочего коллектива. Швейное дело было не только физически трудным занятием, работа подавляла Болдыреву, была для нее своего рода унижением, оскорблением «свободной личности». Первые неудачи, конечно, озлобили женщину. «Зачем взялась за это дело?», — упрекала она себя, но отказаться уже не могла. Иногда, присматриваясь к мастерицам из молодежной бригады, она ловила себя на том, что любуется их быстрой, точной, какой-то даже красивой работой и с горечью вспоминала свою молодость.

Порою сердце Людмилы охватывала вдруг непонятная взволнованность, желание работать, производить что-то нужное, полезное другим, но желание это быстро исчезало, притуплялось. Сила инерции, многолетней привычки — нести любую меру наказания, лишь бы не работать, не напрягаться — свила в ее душе прочное гнездо.

Выслушав доклад дежурного офицера, майор Аббасов приказал водворить Болдыреву в штрафной изолятор с выводом на работу. Не одну ночь провела за свою жизнь Болдырева в одиночках и штрафных изоляторах и давно уже считала это обычным для себя состоянием. Но сегодня, когда надзирательница захлопнула за собой тяжелую металлическую дверь изолятора, нервы у Болдыревой не выдержали. Она вдруг бросилась к смотровому окну и оглушительно крикнула: «Надзорочка!»

Но ни надзирательница, никто другой не откликнулся.

Обхватив руками голову, Болдырева в раздумье присела на нарах. Маленькая запыленная лампочка сквозь металлическую сетку скупо освещала изолятор. Изредка снаружи глухо доносился гудок какого-то парохода. Ночь в изоляторе напомнила Людмиле, как она впервые, еще девчонкой, очутилась в таком же мрачном помещении. Но тогда она была не одна, рядом на цементном полу сидел ее брат. Кирпичом, сброшенным с третьего этажа, разбил он голову рослому парню за то, что тот издевался над четырнадцатилетней сестренкой. С тех пор прошло более двадцати пяти лет, а она все помнила. Михаил говорил ей тогда такие слова: «Люда, ты не бойся, тебе ничего не будет, стукнул его я. Так и скажу: стукнул, потому что он, мерзавец, обижал тебя. Ты же у меня единственная, ни отца, ни матери. Я не мог позволить чтобы тебя обижали. Не плачь, сестренка, я не пропаду, найду дорогу в жизни и разыщу тебя».